Вернулся он только в двадцать минут пятого.

— Подсудимый, встаньте!

Сет встал, опираясь на стол, потому что ноги у него подкашивались. Глаза судьи Новака горели. У Сета закружилась голова.

— Доктор Лазарус, — начал судья, — жюри присяжных признало вас виновным. Но я хотел бы добавить, что и адвокаты обеих сторон также виновны в том, что повернули вопрос в плоскость философии, религии и пустого красноречия. Они сослужили вам плохую службу. Но, несмотря на все это, я понял одну вещь. Вы искренне стремитесь облегчать людские страдания. Ведь ни один человек не заслуживает мучений — ни от руки нациста, ни в силу положений устава. Поэтому я приговариваю вас к трем годам лишения свободы. Условно. Дамы и господа, на этом судебное заседание объявляется закрытым.

Вечер после суда Сет, Джуди, Барни и Беннет провели в ресторане «Ле Перроке». Они праздновали победу.

— Поверить не могу, — твердил себе под нос Сет. Джуди не выпускала его из объятий. — Поверить не могу, что сегодня вечером вернусь домой. Это был кошмарный сон.

— Я тебя разбужу, — пообещала Джуди.

Лазарусам так не терпелось поехать домой и остаться одним, что сразу после десерта они сослались на усталость и ушли, по-прежнему обнявшись.

Беннет с Барни остались одни. Если не считать недопитой двухлитровой бутыли марочного шампанского.

— Ландсманн, ты был великолепен! — поздравил Барни.

— Нет, ошибаешься, — вполне трезво возразил тот (хотя выпито было уже немало). — Каждый процесс подобен колесу рулетки. Угадать выигрышное число заранее невозможно. Исход может зависеть от погоды, настроения присяжных, отношения судьи — а больше всего от Госпожи Удачи. Иными словами, если медицину нельзя назвать точной наукой, то юриспруденцию и подавно.

— Хочешь сказать, тебе это не нравится? Ты же фантастическую карьеру сделал!

— Да, — усмехнулся Беннет, — только поэтому и терплю. Иногда ненавижу себя за то, что мне приходится делать. К примеру, когда вынужден третировать медэкспертов. Ломать их через колено, ошеломлять фактами, не всегда имеющими отношение к делу, даже употреблять собственный врачебный опыт, чтобы запугать какого-нибудь движимого лучшими побуждениями бедолагу, которого приперли к стенке и заставили свидетельствовать так, как было нужно юристам, — на что не пойдешь ради того, чтобы выудить из такого несчастного правду!

— Скучаешь по операционной, да?

— Не то чтобы… — неубедительно возразил Бен и тут же признался: — Да, скучаю. И не только по хирургии, а по тому удовлетворению, которое приносит лечение больных. Понимаешь, юриспруденция для меня — только специальность, а медицина была призванием.

Он отхлебнул шампанского и переменил тему:

— А кстати, как продвигается твоя книга?

— Первый вариант почти готов. А что это ты вдруг вспомнил?

— Да так… Подумал, как мало нашлось врачей, готовых выступить в защиту своего собрата по профессии! Вот тебе и клятва Гиппократа!

— Не волнуйся, Бен, я обо всем этом напишу — о хорошем, о плохом и даже о смешном. Но ты должен понять, как все время пытаюсь понять я, что врачи всего лишь слабые человеческие существа. Ни у одного человека нет иммунитета от страха.

— Поосторожнее, Барн! Про медиков много есть что сказать, но только не называй их человеческими существами, а то еще за клевету притянут.

Барни рассмеялся.

— А знаешь что, Ландсманн? Ты говоришь устами подавленного юриста и разуверившегося врача. В одном лице. Так и просишься в историю болезни.

Беннет смотрел, как в его бокале медленно исчезают пузырьки газа.

В затянувшейся тишине Барни вдруг осознал, насколько несчастен его друг.

«Ведь кто его друзья, не считая меня и Лоры? А временами мне даже кажется, что он и нас не хочет близко к себе подпускать. И почему так случилось, что он ухаживал за тысячью женщин и ни с одной так и не связал свою судьбу?»

— Бен, могу я тебе задать серьезный вопрос?

— В такой час? — Бен улыбнулся.

Барни помялся и, преодолевая смущение, спросил:

— Почему ты всегда один?

Беннет не обиделся.

— Это ведь ты у нас мозги лечишь, — ответил он, — вот ты мне и скажи.

— Не знаю, потому и спрашиваю. Но мне больно видеть своего лучшего друга таким несчастным. Ради бога, поделись со мной, я не стану тебя судить. Почему в твоей жизни нет женщины?

Беннет опять уставился в бокал.

— А какую ты мне женщину посоветуешь, Барн? Для евреев я черный, для черных я еврей, для белых я черный, для братьев по крови я чужак. Я всюду чужой. Где мое место?

Барни задумался. Неужели в конце концов ему удалось заставить своего друга пуститься на откровения?

— Знаешь что, Ландсманн, не все же они такие!

— Кто? О ком ты говоришь?

— Доктор, мы говорили о женщинах. И вот тебе мое профессиональное и личное мнение: не все женщины такие, как твоя мать.

— Ханна?

— Нет, старина, я говорю о женщине, которая дала тебе жизнь… и быстренько смылась.

Беннет вдруг вышел из себя и огрызнулся:

— Не грузи психиатрией, Ливингстон. Меня не…

Барни перебил:

— Эй, ты, кажется, сказал, что она тебя не волнует? Признайся, Бен, ты лукавишь, и прежде всего перед самим собой.

— Да ну тебя! Все вы, психиатры, одинаковы. Что бы вы делали, если бы не было таких мамаш?

— То же самое, что ты бы делал без своей.

Барни подождал, пока оба успокоятся.

— Послушай, — тихо сказал он, — не все женщины похожи на Лоррен. Не все исчезают, оставляя за собой пустоту…

Они смотрели друг на друга. Ни один не знал, что сказать. Наконец заговорил Беннет:

— А знаешь, что самое обидное? Что ты это понял, а я — нет.

При взгляде на Беннета Барни пожалел, что затеял этот разговор.

— Послушай, извини, я увлекся.

Беннет помотал головой.

— Нет, Барн, для этого и существуют настоящие друзья. — И добавил: — Этому меня тоже ты научил.

Молчание нарушил каркающий голос Марка Зильберта:

— Прошу прощения, Бен…

Оба разом подняли глаза, и Зильберт сделал неправильный вывод из выражения лица своего темнокожего коллеги.

— Насколько я вижу, Барни тебе уже сказал? Бен, мне жаль, мне ужасно жаль.

Беннет удивился:

— Марк, о чем ты?

— Как, ты разве еще не знаешь про отца?

Беннет инстинктивно вскочил на ноги, готовый бежать, куда потребуется, и воскликнул: